[Мифическая личность]

Пишет  C@es@r:

Потрясно...
Герман Мелвилл, служивший на военном корабле, описывал артиллериста, который отправляется в свою койку «с грохотом пушки в ушах, с волосами, пропахшими пороховым дымом. Ну и сны же ему после этого должны были сниться!»{27}.

Одним из кошмаров, которые наверняка омрачали сон канонира, была отдача его мощных пушек. Элементарные законы механики указывали, что при выстреле пушку толкает назад с той же силой, с какой она посылает ядро вперед. На суше командир орудия мог справиться с отдачей, просто позволив пушке откатиться назад. Но на корабле для этого не хватало места. Поначалу отдачу гасил сам корабль: перед боем ствол выставляли из орудийного порта и накрепко привязывали пушку к борту. При этом после каждого выстрела заряжающему приходилось вылезать наружу через порт и взбираться верхом на ствол. Ион Олафссон, исландский канонир, служивший на датском флоте, рассказывает о битве под Гибралтаром в 1622 году: [143] «Корабль накренился на правый борт, так что пушки оказались в воде и я на моей пушке тоже. Я наглотался воды, и меня чуть не унесло волнами».

Более удачной идеей было позволить пушке небольшой, строго ограниченный откат. Для этого был придуман тяжелый дубовый лафет, к которому орудие крепилось за цапфы. Вес дубовых брусьев добавлялся к инерции самой пушки, поглощая часть отдачи. Маленькие деревянные колеса лафета позволяли орудию откатываться назад, толстый канат, привязанный к шпангоутам судна и пропущенный в кольцо в задней части лафета, не давал откатиться слишком далеко. После того, как отдача отталкивала орудие от борта, его было гораздо удобнее перезаряжать. Затем моряки налегали на тали и при помощи системы блоков вновь подтаскивали пушку к порту: она была снова готова к бою.

Несмотря на все предосторожности, всегда оставалась опасность, что орудие сорвется с креплений. Перспектива оказаться лицом к лицу с тремя тоннами железа, которое хаотически носится по палубе корабля в бушующем море, и в самом деле ужасала. Именно тогда «сорвавшейся пушкой» (loose cannon) стали называть опасного, непредсказуемого человека, от которого можно ожидать любых неприятностей. «Сорвавшееся орудие в мгновение ока превращается в чудовище, — писал Виктор Гюго. — Эта махина скользит на колесах, приобретая вдруг сходство с бильярдным шаром... Подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится, подкрадывается, снова убегает, становится на дыбы, сметает все на своем пути, крушит, разит, несет смерть и разрушение»{28}. [144]

Видение сорвавшейся пушки часто омрачало сны канонира, но в его спящем мозгу наверняка проносились картины еще более жуткие. Военный корабль нес в своем трюме несколько тонн пороха. Искра, высеченная двумя случайными кусочками металла, могла в одну секунду погубить все. Прежде чем приступить к погрузке пороха на корабль, канонир требовал, чтобы любой огонь на борту был потушен. Порох хранили в погребе, который устраивали в самой нижней части трюма, где он был лучше всего защищен от вражеского огня. Канонир регулярно переворачивал бочонки, чтобы не дать пороху слипаться. Поскольку влажность, естественно, была серьезнейшей проблемой на море, приходилось регулярно проветривать погреб. Если корабль бросал якорь где-нибудь в жарких краях, порох даже могли перевезти на берег, чтобы разбросать его там для просушки.

Пороховой погреб был святая святых корабля. Канонир запирал его на огромный висячий замок — и никто не смел войти внутрь иначе как по личному распоряжению капитана. Над драгоценным грузом стоял часовой с заряженным мушкетом. Предосторожность не лишняя: опасность бунта на корабле в открытом море с командой, состоящий из клейменых преступников, живущих в очень суровых условиях, была более чем реальной. Порох вдали от суши был синонимом власти — стоило бунтовщикам захватить погреб, как в их руках оказывался весь корабль.

Канонир согласовывал свои действия с младшим офицером, отвечавшим за обучение матросов стрельбе из мушкетов, мушкетонов и пистолетов. Стрелковое оружие отличали от «большого боя» — артиллерийских орудий. Морские пехотинцы — на борту помимо матросов находились и солдаты — использовали стрелковое оружие, чтобы осыпать противника пулями со специальных настилов, [145] устроенных на мачтах, отгонять выстрелами идущего на абордаж врага, а при случае и самим броситься на борт неприятельского корабля.

И морские, и сухопутные орудия постепенно утрачивали свои незабываемые имена. Со временем их стали различать по весу ядра, которым они стреляли. 32-фунтовое орудие — главный корабельный калибр — метало снаряды именно такого веса, чугунные шары чуть больше шести дюймов в диаметре. Сама пушка весила около трех тонн: только такая масса металла могла выдержать взрыв десяти фунтов пороха. Чугунное ядро, врезающееся в борт деревянного корабля, было подлинно смертоносным.

Жуткое напряжение морских битв, вероятно, можно лучше всего ощутить, если взглянуть на них самым свежим взглядом на борту — глазами корабельного юнги. На большом военном корабле было сорок или пятьдесят мальчиков — до 10 процентов команды. Некоторые из них были детьми знатных родителей, гардемаринами, учившимися на морских офицеров. Но гораздо больше было малолетних преступников, воспитанников благотворительных обществ, бедных мальчишек, отправленных работать с младых ногтей. Считалось, что им минимум по тринадцать лет, но многие из мальчиков были одиннадцати, десяти, а некоторые — даже шести лет от роду. Они были на побегушках у команды: чистили корабельный гальюн, играли на барабанах и флейтах, служили денщиками у офицеров. Однако во время боя мальчишкам поручали важнейшее дело — они превращались в «пороховых обезьян», носившихся [146] с орудийной палубы в пороховой погреб и обратно, поднося порох к пушкам. Чтобы уберечь порох от случайной искры, они либо прятали заряды под своими куртками, либо таскали их в деревянных ящиках или кожаных мешках.

В пороховом погребе царил полумрак: скудный свет ламп просачивался из «световой каюты» — узкого шкафа с горящими фонарями, отделенного от погреба переборкой с толстыми иллюминаторами. Канонир и его помощники насыпали порох в картузы — бумажные, шелковые или фланелевые пакеты. Вопрос, сколько именно пороха должно быть в заряде, был предметом замысловатых вычислений и бесконечных диспутов между артиллеристами. Справочники предлагали самые разнообразные формулы. «Умножь вес ядра на столько его диаметров, сколько уложится один за другим в казенной части, — рекомендует одно руководство. — Произведение умножь на шесть, это произведение раздели на 96, частное даст тебе число фунтов, потребных, чтобы зарядить орудие перед боем».

Как только вахтенные замечали врага, скуку плавания сменяло напряженное предвкушение боя. Матросы бросались готовить корабль к битве. Надо было дать больше места пушкам — и на орудийных палубах, где взрослый человек едва мог выпрямиться во весь рост, в мгновение ока разбирали переборки, из которых было выгорожено нечто вроде кают для офицеров. Прислуга отдраивала порты и выкатывала большие пушки, которые в любое время держали заряженными, подтягивала канаты казенной части, проверяла тали и другую оснастку своих чудовищных машин.

Рядом с орудием ставили ведра с водой — одно для питья, другое — чтобы протирать после выстрела канал ствола. [147] Палубу поливали водой и посыпали песком, чтобы тверже стоять на ногах. Бомбардиры раздевались до пояса, готовясь к суровому испытанию. Они повязывали на головы косынки — чтобы пот не заливал глаза и чтобы хотя бы отчасти заглушить рев пушек. Наконец, поджигали длинные куски фитиля. Фляги с пороховой мякотью для запала были уже наготове. После этого пушкарям оставалось только ждать «с непреклонно сжатыми губами и горящим взором».

Юнги кидались в погреб и приносили первые картузы. Каждый стоял у своей пушки — и головы их кружились от волнения.

С тускло освещенной орудийной палубы качавшегося на волнах корабля матросы видели через порт только обрывки окружающего мира — вот зеленоватая вода, вот далекий горизонт, вот голубое небо. Вряд ли кто-нибудь на нижней палубе мог заметить неприятеля до того момента, когда начинался бой. Над тлеющим фитилем нежно вился дымок, люди бледнели, их горло сжималось, под ложечкой сосало, а мысли устремлялись в тысячу направлений сразу. Они жаждали боя, они страшились его. И вот бой начинался.

Корабль разворачивался на волне. На фоне голубого неба вздымались паруса противника. Под ними — угрожающе разверстые пасти орудий, не обязательно далеко. Британские капитаны, в частности, предпочитали поединок на самой близкой дистанции — «бой нока-рей»: перестрелка велась на таком близком расстоянии, что ноки — концы рей обоих кораблей — почти соприкасались. Иногда дистанция была такой близкой, что канонир своим прибойником мог бы дотянуться до жерла вражеской пушки, нацеленной на него. [148]

Услышав приказ капитана, лейтенант командовал: «Огонь!» Весь корабль содрогался. «Каждая его мачта, каждый его шпангоут и бимс дрожали под тяжестью оглушительного удара». Выстрелы пушек и на суше-то были громоподобными, но грохот залпа в замкнутом пространстве орудийной палубы совершенно ошеломлял. «От раскатов канонады, — писал Мелвилл, — у меня зазвенело в ушах и заплясали все кости»{29}.

Юнги были тоже оглушены этим грохотом. Напряжение боя приводило их в исступление, которое трудно описать словами. Они наперегонки передавали бомбардирам пакеты с порохом и взапуски мчались вниз за новыми. Гигантские клубы серного дыма вылетали из жерл пушек. Большой корабль расходовал в бою полтонны пороха в минуту, палубы заволакивал густой дым. Орудийному расчету некогда было оценить эффективность своей работы: жизнь артиллеристов зависела от их сноровки. После выстрела один из пушкарей просовывал в ствол стальную спираль на шесте, чтобы удалить нагар и остатки несгоревшего пороха. Затем другой моряк прочищал ствол мокрой губкой, чтобы погасить тлеющие угли, которые, возможно, оставались там. Третий забивал в ствол заряд — пакет с порохом, затем закатывал ядро и, наконец, заталкивал пыж — ком рваной пеньки. Куском проволоки, просунутой через запальное отверстие, пакет протыкали, а в запал насыпали из фляги затравочный порох — тонкую пороховую мякоть.

Теперь предстояла трудная работа — подкатить пушку к орудийному порту. Самые тяжелые орудия обслуживал расчет из восьми человек. Лафет 42-фунтовки весил 7500 фунтов, а это означало, что каждому из тех, кто налегал на тали, [149] приходилось раз за разом подтаскивать к порту почти полтонны металла — задача непростая, особенно если корабль в этот момент кренился на противоположный борт. Такую работу поручали самым сильным морякам, и все же за годы наполеоновских войн британское правительство выдало 40 тысяч бандажей для матросов, которых свалила в койку грыжа.

Когда орудие было выкачено, одни матросы закрепляли его у борта, другие устанавливали вертикальную наводку, поднимая рычагами казенную часть в соответствии с указаниями командира и фиксируя ее клиньями. Сужающийся к жерлу ствол пушки не был параллелен каналу ствола, отчего точное прицеливание было сложным делом. Английские канониры обычно старались пускать ядра над самой водой прямой наводкой в корпус врага. Французы предпочитали стрелять по снастям противника, используя для этого книппели — железные ядра, состоящие из двух полушарий, соединенных цепью или прутом. Бешено вращаясь, они рвали в клочья ванты и паруса{30}.

Все эти сложные и опасные задачи требовалось выполнять так быстро, как только возможно, — первоклассный орудийный расчет мог производить выстрел каждые две минуты, иногда даже ежеминутно. Темп огня был чрезвычайно важен, и расторопность расчетов оттачивалась бесконечной муштрой. Крик офицеров непрерывно подгонял артиллеристов во время боя.

Юнги были в эпицентре этого средоточия насилия. Их ноги ныли от непрерывной беготни вверх и вниз по трапам, в ушах стоял болезненный звон, а глаза были воспалены от едкого дыма. [150]

Но впереди были еще большие ужасы. Реву пушек отвечали отчетливым эхом орудия противника. Ядра пролетали мимо с таким звуком, словно рядом рвали холст, или врезались в корпус, будто огромные кувалды, проламывающие борт насквозь. И тут мальчишки понимали, зачем шпигаты и палубы окрашивают в красный цвет — чтобы скрыть брызги и потеки человеческой крови.

Царил хаос. Один четырнадцатилетний юнга, вспоминая битву, описывает ее как «приводящую в неописуемое смятение и ужасную». По словам одного моряка, «все небо было покрыто дымом, воздух раздирал громоподобный грохот, поверхность моря была в фонтанах от ядер, прошедших мимо цели, корабль дрожал, и мы слышали, как всюду летают посланцы смерти».

Ядра главного калибра и осколочные гранаты свистели мимо на такой скорости, что их не было видно. «Я был ужасно занят, подавая порох, — вспоминает участник битвы, — когда увидел, как кровь брызнула из руки одного из людей у нашей пушки. Я не видел, что именно в него попало, был виден только результат».

Кто-то снова и снова повторял «Отче наш», кто-то, опьяненный опасностью, впадал в своего рода экстаз. Бой не оставлял места сентиментальности. «Человеку по имени Олдрич выстрелом оторвало руку, — повествует один моряк. — И почти в ту же самую минуту еще одно ядро самым ужасным образом выворотило наружу его кишки. Не успел он упасть, как двое или трое подхватили его и выбросили за борт. Ведь он все равно не мог бы выжить».

Единственным местом, где юнга мог хоть ненадолго укрыться от ужасов бойни, был пороховой погреб. Только там, ниже ватерлинии, мальчику не грозила внезапная [151] смерть. Но капитаны знали, сколь привлекательным это убежище может быть для малодушных, и ставили там часового с приказом стрелять в каждого, кто попытается убежать с палубы вниз. Даже юнга, чтобы часовые его пустили, должен был предъявить свой пороховой картуз. Но если он все же пытался спрятаться в трюме, часовой имел право застрелить его на месте.

Взяв новые заряды, похожие на десятифунтовые мешки с мукой, юнга возвращался на сцену ужасного спектакля, которую только что покинул. Иногда усердие юнг было чрезмерным. В 1761 году на борту «Громовержца» «пороховые обезьяны» во время ночного боя слишком спешили, и пакет с порохом в темноте остался без присмотра. Искра воспламенила его, при взрыве погибли тридцать человек.

Юнги носились взад и вперед по палубе, увертываясь от пушек, прыгающих от отдачи, и от снопов огня, вылетавших из запальных отверстий и опалявших бимсы верхней палубы. Они знали, что смерть в любую секунду готова принять их в объятия. Искра, попавшая в картуз одного мальчика, подожгла его опасный груз. «Порох вспыхнул и сжег почти всю плоть на его лице, — пишет очевидец. — Бедный мальчик воздел руки вверх, словно заклиная о помощи, но еще одно ядро тотчас разорвало его пополам».


И еще оттуда же.
Двадцативосьмилетний путешественник ощутил себя бедным родственником в изысканном торговом сообществе Индийского океана. Подарки, которые он привез правителю города Каликут — несколько шляп, шесть лоханей для купания, два бочонка меду, — были сочтены оскорбительно ничтожными: «Беднейший купец Мекки дает больше». Но это не имело значения: Васко да Гама уже открыл путь на Восток. Когда он через четыре года вернулся в Индию — на этот раз на десяти кораблях{21}, — в бочонках у него был не мед, а порох.

У да Гамы было две причины развязать войну по возвращении. Во-первых, он просто не видел другого выхода. Европа все еще была захолустьем по сравнению с развитыми обществами Востока. Индийцы проявляли мало интереса к европейским товарам, в то время как спрос на специи в Европе делал перец «черным золотом» той эпохи. Португальцам нечего было предложить взамен — разве что насилие. И оно оказалось грозным товаром: мощный порох португальцев, их железные орудия и прочные корабли обладали несомненным превосходством над легкими судами торговцев Индийского океана{22}. [129]

Второй причиной была иррациональная ненависть Васко да Гамы к нехристианам, особенно — к мусульманам. Отчасти она была пережитком средневекового мышления: мореплаватель был членом ордена Святого Иакова, рыцарского братства, уходившего корнями в эпоху Крестовых походов. Однако до некоторой степени эта враждебность объяснялась действительно серьезной угрозой, которую представляли для Европы наследники Мехмеда II, наложившие лапу на восточное Средиземноморье и неумолимо продвигавшиеся через Балканы. Наряду с коммерческими интересами Васко да Гама преследовал цель, которую некий конкистадор описывал как желание «потушить огонь секты Магомета». Дипломат XVI столетия обобщил размышления конкистадора: «Религия подсказывает недостающий повод, но подлинная причина — в золоте».

Индийцы давно умели делать порох. С производством проблем не было, поскольку Индия обладает самыми богатыми источниками селитры в мире. И все же артиллерия не привлекла здесь такого же пристального внимания власть имущих, как в Европе. Португальцы изумили местное население своими пушками, которые стреляли «со звуком, подобным грому, а ядро из них, пролетев лигу, могло разрушить мраморный замок».

Да Гама не тратил времени зря и сразу пустил в ход свое огневое превосходство. Он обстрелял каменными ядрами непокорный Каликут и взял его в осаду, чтобы сделать свои требования еще более убедительными. Он творил жестокости, сжигал заживо женщин и детей, посылал в Каликут полные лодки отрубленных голов и конечностей, чтобы убедить горожан прекратить сопротивление. Местные властители были оскорблены. Они собрали флотилию из сотен кораблей и послали ее атаковать христиан. [130]

Битва, которую предстояло принять португальцу, служит наглядной иллюстрацией того, как порох изменил баланс сил на море.

Союз корабля и пороха, подобно многим бракам, был одновременно и идеальной партией, и источником проблем. Корабли превосходно подходили для того, чтобы перевозить пушки и нацеливать их на врага. Но с порохом была неизбежно связана опасность пожара и взрыва — ужасающая перспектива на судне, построенном из просмоленного дерева и холста. Сдержать сильную отдачу пушек в стесненном пространстве корабля тоже было непростой задачей. А когда волны вздымали палубу, даже опытный канонир с трудом мог навести орудие на цель.

Пушки впервые поставили на корабли еще в 1337 году: у английского кога «Все святые» была на вооружении «некоторая железная снасть для метания стрел и свинцовой дроби с помощью пороха». Пока пушки оставались маленькими, из них палили, чтобы отогнать идущего на абордаж врага или беспокоить его огнем с близкой дистанции. Иногда орудия устанавливали на башенках-кастлях{23} на носу и корме судна, которые создавали для моряков те же преимущества, что были у защитников замков на суше — возвышенная защищенная позиция, с которой удобно вести огонь. Когда появились железные бомбарды, морская артиллерия смогла обрушить на вражеские суда мощный огонь. [131]

Португальцы наблюдали за приближающимся мусульманским флотом из-за фальшбортов своих пузатых кораблей, украшенных высокими надстройками и вооруженных мощными пушками. Звуки гонгов и боевых барабанов мусульман постепенно слились в пульсирующий грохот. Перед лицом превосходящих сил противника да Гама быстро принял импровизированное тактическое решение: он отдал приказ не сближаться с вражескими судами и не идти на абордаж. Он будет вести битву на расстоянии. Этот экспромт не просто обозначил начало новой эпохи в военно-морской тактике, — он стал одним из тех поворотных моментов истории, в которых порох сыграл главную роль.

Португальский капитан полностью реализовал свое преимущество. Самые крупные из его кораблей несли по тридцать две пушки немалого размера — орудия гораздо более смертоносные, чем у противника. Орудийная прислуга стояла наготове с заранее отмеренными зарядами зерненого пороха. Сгрудившиеся арабские лодки были легкой мишенью. Васко да Гама развернул свои корабли бортом к приближающемуся неприятелю.

Какофония боевых барабанов вдруг показалась едва ли не шепотом, когда заревели большие пушки. Каменные ядра полетели в легкие суда мусульман, иногда пуская их на дно с одного выстрела. «Промахнуться было невозможно», — комментирует очевидец{24}.

Португальские силы одержали решительную победу. Да Гама потребовал, чтобы владельцы местных торговых судов покупали у него cartazes — лицензии на право [132] торговли, — если не хотят той же участи, что постигла только что флот Каликута.

@темы: Флот, Военная история, История