[Мифическая личность]

Пишет  TrashTank:

Дайте повод для драки!
Если вдруг еще кто-нибудь захочет что-нибудь сочинять про рыцарей, лично мне хотелось бы попросить отличать в будущем юридический поединок от поединка чести и военного поединка.

Когда суд сеньора (феодала, графа, короля) заходил в тупик, тяжущиеся, исчерпав все обычные доводы, апеллировали к суду Божию. Несвободные, за которых не хотели поручиться их господа, или женщины, не нашедшие себе заместителя, подвергались ордалии - испытанию водой или огнем. Например, в котел с кипящей водой бросали кольцо и предлагали его достать, победителем считался тот, кто получит меньше ожогов. Или связанным кидали в реку, озеро, пруд - невиновный тонул, виноватый всплывал. В холодное время года можно было на время сидеть в проруби или высушивать на себе мокрые простыни. Испытуемый должен был пройти по раскаленным углям или через пылающий костер. Или дольше обвинителя продержать в руке разогретое докрасна железо (меч, лопату, лемех - в зависимости от сословия). Ну или хотя бы просто сунуть руку в пламя свечи или факела...

Свободные же люди получали право на судебный поединок (хотя также могли по желанию потребовать ордалию). Противники являлись на условленное место в сопровождении своих духовников, друзей или просто сторонников. Там они еще раз приносили клятву в справедливости своих обвинений и в своей невиновности., после чего судьи внимательно осматривали оружие, чтобы удостовериться в равных шансах сторон. Рыцари выступали в полном вооружении, горожане и лично свободные крестьяне чаще всего вооружались дубинами на пару с плетеным из ивняка щитом. В исключительных случаях допускался поединок мужчины с женщиной, но для выравнивания шансов мужчину ставили по пояс в яму.

Руководство в таких поединках поединках было исключительным правом короны (наместника короля - шерифа или владетельного герцога). Перед началом поединка судья требовал от собравшихся полного молчания под угрозой смертной казни. После причащения на огороженное ристалище первым выходил обвинитель, за ним - обвиняемый. Их сопровождали посредники с длинными шестами, чтобы руководить схваткой и прервать ее по просьбе упавшего на землю или раненого. Побежденным считался тот, кто отступал за пределы очерченного круга (ринга), кто ронял оружие и не был способен продолжить бой, кто в третий раз требовал перерыва или тот, чья кровь раньше проливалась на землю.

Если побежденным оказывался обвиняемый, его тут же приговаривали к наказанию за преступление, в котором он обвинялся, и, как правило, приводили приговор в исполнение на месте - Божье решение откладывать не следует. Если же обвиняемый побеждал, то его прямо на ринге провозглашали невиновным.

И верхи, и низы видели в поединке лучшее решение спора. С рыцарским идеалом все это само по себе имело мало общего; происхождение поединка гораздо более древнее и восходит к варварским временам. Рыцарская культура придала ему определенную форму, но и вне круга аристократии поединок вызывает почтение.

Один из последних судебных поединков между двумя бюргерами состоялся в 1455 г. в Валансьене. Граф Шароле, взявший на себя бразды правления на время пребывания Филиппа в Германии, противился поединку и оттягивал его проведение месяц за месяцем, тогда как обеим партиям — Жакотена Плувье и Магюo — приходилось сдерживать своих фаворитов, как если бы это были породистые бойцовые петухи. Когда же старый герцог вернулся из своего путешествия к императору, проведение поединка было назначено. Желая видеть его собственными глазами, Филипп избрал дорогу из Брюгге в Лувен через Валансьен.

В книге Осень Средневековья приводится подробное описание этого события, составленное фламандским рыцарем Шателленом:

«Несчастные жертвы этой жестокой затеи появляются каждый рядом со своим наставником в фехтовании. Жакотен, как истец, выступает первым, он с непокрытою головой, коротко остриженными волосами и очень бледен. Он затянут в кожаную одежду, сшитую из одного куска кордуана. Несколько раз благочестиво преклонив колена и почтив приветствием герцога, коего отделяет решетка, противники усаживаются друг против друга на стульях, затянутых черным, ожидая, когда будут закончены последние приготовления. Собравшиеся вокруг зрители вполголоса обмениваются мнениями об их шансах; ничто не остается незамеченным: Магюо побелел, целуя Евангелие! Двое слуг натирают обоих противников жиром от шеи до щиколоток. У Жакотена жир тотчас же впитывается в кожу, у Магюо — нет; кому из них знак этот благоприятствует? Они натирают себе руки золою, кладут в рот сахар; им приносят палицы и щиты с изображением святых; они их целуют. Они держат щиты острием кверху, в руке у каждого ленточка с благочестивым изречением.

Низкорослый Магюо начинает поединок с того, что заостренным концом щита зачерпывает песку и швыряет его в глаза Жакотену. Идут в ход дубинки, следует яростный обмен ударами, в результате которого Магюо повержен на землю; Жакотен бросается на него и, ухватив песку, втирает его в глаза Магюо и заталкивает ему в рот; Магюо, в свою очередь, впивается в его палец зубами. Чтобы освободиться, Жакотен вдавливает свой большой палец в глаз Магюо и, несмотря на вопли того о пощаде, выкручивает ему руки, после чего вскакивает ему на спину, чтобы переломить хребет. Чуть живой, Магюо тщетно молит об исповеди; наконец, он вопит: "O повелитель Бургундии, я так послужил Вам в Вашей войне против Гента! О господин, Бога ради, пощадите, спасите мне жизнь!". Полумертвый Магюо был передан палачу и вздернут на виселице.

Люди благородного звания были пристыжены зрелищем того, что им довелось увидеть. Но потому-то, продолжает неисправимый придворный поэт, Господь и положил иметь место рыцарскому поединку, протекающему без увечий».

Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет отдавать свою дочь за одного из солдат герцога и ставит на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятствовать этому. Шателлен, упивающийся подвигами Жака де Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Лалена. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он "un homme de bien" ("человек с именем").

Божий суд, как следует из названия, по пустякам не применялся - обвинение должно было быть достаточно серьезным. Для более мелких претензий типа "не так сидишь, не так свистишь" существовал "поединок по причине оскорбления чести", иначе - дуэль. Обычай решать с оружием споры, касающиеся вопросов чести, пришел в рыцарскую среду от древних германцев и стал необычайно популярен. Несмотря на осуждение церкви и запреты королей, дворяне увлеченно занимались взаимовыпиливанием вплоть до начала ХХ века.

Совершенно особой формой рыцарской фикции в целях политической рекламы были дуэли, на которые то и дело одни государи вызывали других, но которые в действительности так никогда и не происходили. Вне всякого сомнения, историографы того времени все это воспринимали всерьез, так же как и сами воинственные государи. В 1283 г. в Бордо все уже было устроено для поединка между Карлом Анжуйским и Петром Арагонским . В 1383 г. Ричард II поручает своему дяде Джону Ланкастеру вести переговоры о мире с королем Франции и в качестве наиболее подобающего решения предложить поединок между двумя монархами или же между Ричардом и его тремя дядьями, с одной стороны, и Карлом и его тремя дядьями — с другой. Монстреле в самом начале своей хроники много места отводит вызову короля Генриха IV Английского Людовиком Орлеанским.

Хамфри Глостер в 1425 г. получает вызов от Филиппа Доброго. Все уже было готово для этой битвы: дорогое оружие и пышное платье для герцога, военное снаряжение для герольдов и свиты, шатры, штандарты и флаги, щедро украшенные изображениями гербов герцогских владений, андреевским крестом и огнивом. Филипп неустанно упражняется. Он ежедневно занимается фехтованием под руководством опытных мастеров в своем парке в Эдене. В 1460 г. в Лилле можно было видеть дорогой шатер, приготовленный по этому случаю. Однако из всей затеи так ничего и не вышло. Это не помешало Филиппу позднее, в споре с герцогом Саксонским из-за Люксембурга, вновь предложить поединок, а на празднестве в Лилле, когда ему уже было близко к шестидесяти, Филипп Добрый поклялся на кресте, что готов когда угодно один на один сразиться с Великим Туркой, если тот примет вызов. Сам Карл V дважды предлагал разрешить спор с Франциском I в любой форме путем личного поединка: сперва после того, как Франциск по возвращении из плена нарушил, по мнению императора, данное им самим слово, и затем еще раз, в 1536 г.

Противоречие между духом рыцарства и реальностью выступает наиболее явно, когда рыцарский идеал воспринимается как действенный фактор в условиях настоящих войн. Каковы бы ни были возможности рыцарского идеала придавать силу воинской доблести и облекать ее в достойные формы, он, как правило, все же более препятствовал, нежели способствовал, ведению боевых действий — из-за того, что требования стратегии приносились в жертву стремлению к прекрасному.

На обсуждениях обширного французского вторжения во Фландрию в 1382 г. рыцарские нормы постоянно вступают в противоречие с военными нуждами: "Ежели мы не пойдем прямой дорогой, то не выкажем себя воинами, сражающимися за правое дело". Так же обстоит дело и при нападении французов на английское побережье у Дартмута в 1404 г. Один из предводителей, Гийом дю Шатель, хочет напасть на англичан с фланга, так как побережье находится под защитою рва. Однако сир де Жай называет обороняющихся деревенщиной: было бы недостойно уклониться от прямого пути при встрече с таким противником, он призывает не поддаваться страху. Дю Шатель задет за живое: "Страх не пристал благородному сердцу бретонца, и хотя ждет меня скорее смерть, чем победа, я все же не уклонюсь от своего опасного жребия". Он клянется не просить о пощаде, бросается вперед и гибнет в бою вместе со всем отрядом.

Генрих Трастамарский хочет любой ценою сразиться со своим противником на открытом месте. Он сознательно жертвует более выгодной позицией и проигрывает битву при Нахере (Наваррете, 1367 г.). В 1333 г. англичане предлагают шотландцам покинуть их более выгодные позиции и спуститься в долину, где воины могли бы непосредственно сразиться друг с другом. Когда король Франции не находит подступа для штурма Кале, он учтиво предлагает англичанам выбрать где-нибудь место для битвы. Вильгельм, граф Геннегау, идет еще дальше: он предлагает французскому королю трехдневное перемирие, чтобы построить за это время мост, который даст возможность войскам войти в соприкосновение друг с другом для участия в битве. Во всех этих случаях, однако, рыцарские предложения отклоняются.

Стратегические соображения берут верх. Тем не менее, обычай устраивать поединки перед строем двух войск, противостоящих друг другу, сохраняется вплоть до конца Средневековья. На исходе XIV столетия весь пышный и наполовину игровой антураж личного состязания ради чести и славы еще в полном расцвете. Личная отвага, проявляемая во время сражения, порою носит характер показной удали.

В условиях войны наиболее непосредственно рыцарский идеал воплощается в заранее обусловленных аристийях (героических единоборствах), которые проводятся либо между двумя сражающимися, либо между равными группами. Типичный пример такой схватки — Битва Тридцати в 1351 г. у Плоермеля в Бретани, знаменитое сражение тридцати французов под началом Бомануара с англичанами, немцами и бретонцами.

Поединок между Ги де ла Тремуйем и английским дворянином Пьером де Куртене в 1386 г., который должен был решить вопрос о первенстве между англичанами и французами, был запрещен регентами Франции герцогами Бургундским и Беррийским и предотвращен чуть ли не в самый последний момент. Когда герцог Бедфордский предлагает схватку двенадцати против двенадцати, французский предводитель отвечает ему широко известной поговоркой, что негоже, мол, идти на поводу у врага: мы затем пришли, чтобы изгнать вас отсюда, и этого с нас вполне довольно; так что предложение отвергается.

Осуждение столь бесполезной формы проявления доблести находим в книге Le Jouvencel: Настаивающий на таком поединке чает нанести ущерб своему противнику, а именно лишить его чести, дабы приписать самому себе пустую славу, которая мало что стоит, — между тем как на деле он пренебрегает службой королю и общественным благом.

Как бы то ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцарского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса поведения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незаметно подкрадывались и нападали врасплох, устраивали набеги, не гнушались и мародерства. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли французы. Пушка, какой бы ничтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн.

Любая страница истории войн позднего Средневековья свидетельствует о том, сколь большое значение придавали захвату знатных пленников в расчете на выкуп. Фруассар не упускает случая сообщить, сколько добычи удалось захватить при успешном набеге. Но помимо трофеев, достающихся прямо на поле боя, немалую роль в жизни рыцарей играют такие вещи, как получение пенсии, ренты, а то и наместничества. Преуспеяние вскоре уже почитается вполне достойною целью.

Среди громогласных прославлений рыцарского образа жизни и рыцарских войн нередко звучит сознательное отвержение рыцарских идеалов: порою сдержанное, порою язвительное. Да и сами рыцари подчас воспринимают свою жизнь, протекавшую среди войн и турниров, не иначе как фальшь и прикрашенное убожество.

Рыцарство не было бы жизненным идеалом в течение целых столетий, если бы оно не обладало необходимыми для общественного развития высокими ценностями, если бы в нем не было нужды в социальном, этическом и эстетическом смысле. Именно на прекрасных преувеличениях зиждилась некогда сила рыцарского идеала: "Чтобы попасть в цель, нужно целиться несколько выше. Во всяком деянии есть фальшь некоего преувеличения".

Но чем больше культурный идеал проникнут чаянием высших добродетелей, тем сильнее несоответствие между формальной стороной жизненного уклада и реальной действительностью. Рыцарский идеал, с его все еще полурелигиозным содержанием, можно было исповедовать лишь до тех пор, пока удавалось закрывать глаза на растущую силу действительности, пока ощущалась эта всепроникающая иллюзия. Но обновляющаяся культура стремится к тому, чтобы прежние формы были избавлены от непомерно высоких помыслов. Рыцаря сменяет дворянин, который, хотя и придерживается сословных правил и требований чести, более не мнит себя борцом за веру, защитником слабых и угнетенных. Он сменяется "джентльменом", также ведущим свою родословную от стародавнего рыцаря, но являющегося более сдержанным и более утонченным. В следующих одна за другой трансформациях рыцарского идеала он последовательно освобождается от поверхностной шелухи, по мере того как она становится ложью.

@темы: История